Теперь мне трудно, если не невозможно, сказать точно,
когда же именно я в первый раз в своей жизни услышал слово
"еврей". Я совершенно не припомню, чтобы в доме моих родителей,
по крайней мере при жизни отца, я хоть раз слышал это слово.
Мой старик, я думаю, в самом подчеркивании слова "еврей" увидел
бы признак культурной отсталости. В течение всей своей
сознательной жизни отец в общем усвоил себе взгляды так
называемой передовой буржуазии. И хотя он был тверд и
непреклонен в своих национальных чувствах, он все же оставался
верен своим "передовым" взглядам и даже вначале передал их
отчасти и мне.
В школе я тоже сначала не находил повода, чтобы изменить
эти унаследованные мною взгляды.
Правда, в реальном училище мне пришлось познакомиться с
одним еврейским мальчиком, к которому все мы относились с
известной осторожностью, но только потому, что он был слишком
молчалив, а мы, наученные горьким опытом, не очень доверяли
таким мальчикам. Однако я как и все при этом никаких обобщений
еще не делал.
Только в возрасте от 14 до 15 лет я стал частенько
наталкиваться на слово "еврей" - отчасти в политических
беседах. И однако же, хорошо помню, что и в это время меня
сильно отталкивало, когда в моем присутствии разыгрывались
споры и раздоры на религиозной почве.
Еврейский же вопрос в те времена казался мне не чем иным,
как вопросом религии.
В Линце евреев жило совсем мало. Внешность проживающих там
евреев в течение веков совершенно европеизировалась, и они
стали похожи на людей; я считал их даже немцами. Нелепость
такого представления мне была совершенно неясна именно потому,
что единственным признаком я считал разницу в религии. Я думал
тогда, что евреи подвергаются гонениям именно из-за религии,
это не только отталкивала меня от тех, кто плохо относился к
евреям, но даже внушало мне иногда почти отвращение к таким
отзывам.
О том, что существует уже какая-то планомерная
организованная борьба против еврейства, я не имел
представления.
В таком умонастроении приехал я в Вену. Увлеченный массой
впечатлений в сфере архитектуры, подавленный тяжестью своей
собственной судьбы, я в первое время вообще не был в состоянии
сколько-нибудь внимательно присмотреться к различным слоям
народа в этом гигантском городе. В Вене на 2 миллиона населения
в это время было уже почти 200 тысяч евреев, но я не замечал
их. В первые недели на меня обрушилось так много новых идей и
новых явлений, что мне трудно было с ними справиться. Только
когда я постепенно успокоился и от первых впечатлений перешел к
более детальному и конкретному ознакомлению с окружающей
средой, я огляделся кругом и наткнулся также на еврейский
вопрос.
Я отнюдь не хочу утверждать, что первое знакомство с этим
вопросом было для меня особенно приятным. Я все еще продолжал
видеть в еврее только носителя определенной религии и по
мотивам терпимости и гуманности продолжал относится
отрицательно ко всяким религиозным гонениям. Тон, в котором
венская антисемитская пресса обличала евреев, казался мне
недостойным культурных традиций великого народа. Надо мною
тяготели воспоминания об известных событиях средневековой
истории, и я вовсе не хотел быть свидетелем повторения таких
эпизодов. Антисемитские газеты тогда отнюдь не причислялись к
лучшей части прессы, - откуда я это тогда взял, я теперь и сам
не знаю, - и поэтому в борьбе этой прессы против евреев я
склонен был тогда усматривать продукт озлобленной ненависти, а
вовсе не результат принципиальных, хотя быть может и
неправильных взглядов.
В таком мнении меня укрепляло еще и то, что действительно
большая пресса отвечала антисемитам на их нападки в тоне
бесконечно более достойном, а иногда и не отвечала вовсе - что
тогда казалось мне еще более подходящим.